Арбатский романс

Так, — сказал Ваня Гуляев, — собирайся и ищи гитару. Мы идем в гости.

— Что, опять эти моти? О, боже!..

На курсе Высшей комсомольской школы, где мы учились в том далеком 1986-м, мотями называли крепких грудастых девушек, собранных со всего Союза для повышения их комсомольской квалификации. «Смотри, какая мотя лифчик рвет» говорили друг другу пацаны, когда очередная посланница какого-нибудь Черниговского обкома ВЛКСМ появлялась в аудитории на лекции «Практика руководства пионерскими организациями в условиях заготовки сахарной свеклы».

— Ваня, я не могу больше делать этого ни морально, ни тем более физически.

Как раз накануне организованная группа моть глумилась над нами всю ночь и отпустила только при условии, что за два последующих сеанса, так и быть, спишет нам заемные долги.

— Нет, — сказал Иван, косая сажень в плечах, глаза до ушей, пудовые кулаки, завотделом газеты «Якутский комсомолец». — Нет. Мы встречаемся с двумя роскошными москвичками.

Это была середина 80-х — время, когда в магазинах ничего не было, но у всех почти все было. Тогдашнее государство более или менее исправно выполняло функции производства товаров для народа, компенсируя недостаток отечественного барахла импортным, но брало на себя распределение товаров (как сейчас говорят «логистику») лишь до склада. А там товар, словами Райкина, попадал в руки «директор магазин, туовароувет, прадовис», кои и занимались уже непосредственным распределением «дифисит» среди простых смертных. Так вот у каждого советского человека, в зависимости от места на социальной лестнице, был свой директор, свой товаровед, свой продавец. Поэтому в магазинах кроме маргарина и галош ничего не было, но у всех почти все было.

Москва златоглаво высилась над страной исключением из правил, как место, активно посещаемое иностранцами, перед которыми стыд позориться, но и там столичное изобилие было строго градуировано. То есть, колбасу и кур можно было взять в гастрономе без очереди, а вот для обладания куском парной вырезки уже нужен был знакомый мясник, отсекавший все лишнее (см. фильм «Блондинка за углом»). И практически каждый советский гражданин был изощрен в поисках путей к сердцам этих самых мясников и продавщиц. Некоторые из граждан достигали в сём искусстве высот неимоверных. Мой сокурсник Ваня Гуляев был из таких.

— Новый год на носу, — говорил он, стаскивая с меня одеяло. — Ты жене собираешься подарок делать?

Я вздрогнул и проснулся. Слово «жене» под сводами комсомольской общаги звучало как имя Христа в толпе менял и фарисеев. Ваня был прав: свою истрепанную совесть просто необходимо было залатать каким-нибудь дорогим презентом, когда нас на неделю отпустят по домам на зимние каникулы.

— Почему я один должен об этом думать? — продолжал витийствовать Иван. — Почему я один, пока ты тут дрыхнешь, еду в ГУМ, знакомлюсь там с двумя очаровательными хабалками из парфюмерного, сыплю им пудру на мозги и договариваюсь о свидании?

— Нам что, баб здесь мало? — спросил я, проявляя чудеса скудоумия.

— Слушай ты, павиан с Урала, примитивная мужская особь! Если бы не твое умение брякать по струнам и петь Окуджаву, я бы обошелся собственными силами. Но мне нужен сладкоголосый Орфей, чтобы в аду разврата и порока расколоть этих торгашек на два флакона импортных духов. Понял? А раз понял, иди за гитарой, а я пока брюки поглажу.

Что и говорить, я был лишь поющим пажом при этом виртуозе по получению зачета автоматом, доставанию чешского пива в буфете, уговариванию ментов не забирать нас в «трезвак» и по разборкам со сторожихами при попытке проникнуть в общагу в четыре утра. Я был бледной тенью рядом с человеком, чья дикая и ничем не обузданная предприимчивость, объединенная с энергией ему подобных, определила путь России спустя каких-то шесть-семь лет.

А пока я пошел в соседнюю комнату за гитарой к марокканскому студенту Жозефу, обладавшему единственным «Гибсоном» на всю Москву тех лет. Жозеф, страшно недовольный обнаруженной накануне крохотной царапиной на драгоценном инструменте, в аренде гитары отказал.

— Ну ладно, гнида парагвайская, — сказал Ваня, шевеля в злобе высокими скулами, — попьешь ты у меня еще «Посольскую» с икрой. Портвейном отравлю гада, чтобы ты в свою Папуасию печень в мешке полиэтиленовом привез... Ничего, — сказал он мне после минутного раздумья, — гитару на месте найдем. Одевайся, поехали.

Перед входом в метро мы зашли в универсам «Ждановский» и оставили там половину месячной стипендии. Сервелат, шпроты, буженина, фрукты, шампанское, коньяк «Арагви» и бутылка «Саперави» — без этого универсального набора отмычек к сердцам капризных москвичек подходить просто не имело смысла.

По дороге до «Арбатской» Ваня меня заставил наизусть выучить легенду, что никакие мы не студенты ВКШ, а слушатели секретной школы КГБ, которым импортные духи нужны для установления контактов с женами иностранного посольства. Поэтому мы ничего лишнего говорить не можем, а можем только петь песни и пить коньяк. Гитару с собой не взяли потому, что возвращаемся с оперативного задания и не успели заехать домой. Семейное положение — холосты.

Нас ждал старый московский дом, в подъезде которого, казалось, еще не стихло эхо шагов 37-го года, а высокие окна хранили отсвет салюта в 45-м. Наверняка здесь живут люди, которые всё это помнят, подумал я, но дверь нам открыло существо уже новейшей формации.

Это была по-киношному яркая девушка со снисходительным взглядом богини, торгующей чужою красотой. Очевидно, половина девушек столицы была обязана ей своим безукоризненным макияжем. Но когда в прихожую вышла ее подруга, я растерянно понял, что все наши общежитские моти — это только женские заготовки перед тем, как отправить их на шлифовальный круг по имени Москва. Я вспышечно осознал, что уже никогда не смогу алкать их районные прелести, ибо они меркнут перед тем, что я вижу сейчас под мягким светом модного бра.

— А гитара-то где? — спросила неземная красота хриплым голосом и вытащила сигарету из пачки с дефицитной надписью «Мальборо».

— Так это... тово... перестрелка, значит... И мы на автобус не успели, а она как бы дома осталась...

— Мой боевой товарищ хочет сказать, — перебил меня Гуляев и пнул коленкой, — что мы только что с оперативного мероприятия и прямо к вам. Служба такая. А посему хотим спросить: нет ли в подъезде знакомого соседа с гитарой?

— Да живет на третьем этаже какой-то пень плешивый, — сказала хозяйка квартиры. — Я его пару раз с гитарой видела. Ладно, давайте сначала бухнем, покушаем, а там видно будет. Может еще и не дойдет до песен, а, Надюх?

Та стряхнула пепел в ладошку и плотоядно облизнула виртуозно накрашенные губы.

До песен все же дошло. Московский быт отличается от провинциального наличием некоего шика, который предусматривает обязательную культурную программу перед тем, как свести все к простым физиологическим потребностям. После пятой я стал было читать стихи собственного сочинения, но моя томная лирика никак не вязалась с образом молодого мужественного чекиста, и девчонки заметно заскучали.

Поняв это, Гуляев поднялся из-за стола и весело спросил: «Ну что девчонки, где, говорите, этот пенек трухлявый живет, у которого гитара есть?».

Мы спустились этажом ниже и позвонили в аккуратно обшарпанную дверь. За еле слышным шарканьем тапочек из-за нее было невозможно понять, что нас ждет через секунду.

Дверь приоткрылась. Это сегодня я рассказываю об этом так спокойно и даже со смешком, а в тот момент просто застыл, как курсант, застигнутый военным патрулем в момент употребления «кагора» из горла, да в проходном дворе. Перед нами в домашнем свитерке и мятых трико стоял Булат Окуджава.

— Вам что, молодые люди? — спросил он после затянувшейся паузы. — Вы случайно не курьеры из главлита, вы не рукопись принесли?

Гуляев овладел собой первым и придурковато сказал:

— Здравствуйте, Булат Шалвович. Мы отнюдь не курьеры. Мы в гостях у ваших соседей этажом выше. Дайте, пожалуйста, гитару на пару часов. Мы вернем, не думайте. А в залог можем вот его паспорт оставить...

— У меня нет гитары, — резко произнес кумир миллионов бардов вроде меня и захлопнул дверь.