Ворота в сад

После третьего курса меня направили на практику в районную газету. Как я сегодня понимаю, работа в «районке» крайне необходима и очень многому учит будущего журналиста — от умения написать элементарную «информашку» до готовности пить водку утром, теплую, из мыльницы и с удовольствием. Это та самая непридуманная, настоящая жизнь, которую, как говорил товарищ Саахов, видишь не из окна персонального автомобиля.

От Уфы до райцентра было час езды в жаркой электричке. Я вышел из по-змеиному шипящих дверей, сжимая в руке отличающий меня от провинциалов никелированный дипломат, в котором вместе с запасом белья лежал размноженный на ротапринте роман «Мастер и Маргарита». На перроне дрались два алкаша за право завладеть пустой пивной бутылкой. Я прошел мимо этого сгустка ярости и мата, чтобы оказаться на пустой привокзальной площади, граничащей с густым, как лес, городским садом.

Эта гордость райкома партии начиналась с триумфально величественных ворот, которым было место где-нибудь на Бранденбургской площади, а не в далекой башкирской провинции. То были не ворота, нет — это был вход в райские кущи, в царство коммунизма и в ботанический шедевр одновременно. Единственное, чего на них не хватало, так это инкрустации из яшмы и лазурита. Все остальные художественные излишества присутствовали на воротах в изобилии. Особенно потрясала центральная часть гигантского панно, на которой краснорожий рабочий так стискивал руку колхозницы, что та сдавленно улыбалась ему фиолетовыми губами. Как я потом узнал, банда заезжих оформителей из худфонда содрала за сей шедевр сумму, равную бюджету трех разоренных колхозов.

Под величественным входом в лесную тишь стояла небольшая толпа милиционеров, явно включающая в себя весь состав районного отдела внутренних дел. Возглавлял толпу жирный до безобразия подполковник, оравший так, будто вся привокзальная площадь была усыпана трупами. И не чьими-нибудь, а расстрелянных царем питерских пролетариев. Между тем, все дело заключалось в том, что на белоснежных брюках рабочего где-то в районе гульфика было начертано слово из трех букв русского алфавита. Честно говоря, если бы не возмущенные крики подполковника, я не обратил бы на это никакого внимания. Всю дорогу от Уфы я имел возможность лицезреть данное слово на проплывающих мимо зданиях бойлерных, котелен и водонапорных башен. И что теперь, портить себе нервы из-за такой ерунды?

Но подполковник был крайне возмущен и на мой вопрос, как пройти в редакцию районной газеты, заорал так, что на животе у него отлетела пуговица форменной рубашки. Меня сдуло с площади, словно тополиный пух. К счастью, редакция «районки» находилась неподалеку, и после пяти минут легкого бега я влетел в кабинет ее главного редактора. Здесь я застал своего будущего шефа, совершенно опухшего от пьянства, и заведующую отделом писем — 45-летнюю молодящуюся тетку, все еще считающую себя первой районной красавицей. Она уставилась на меня с видом опытного сексопатолога, изучающего эрогенные зоны нового пациента. Редактор с трудом прочел мое университетское направление и, блеснув заплывшими глазками, спросил:

— У тебя деньги есть?

— Да, — сказал я честно, о чем потом неоднократно пожалел.

— Машину водишь?

— Да, — уже соврал я, в чем потом также горько раскаялся.

— Рухаба Мухарямовна, — сказал главный, обращаясь к тетке, — объясните практиканту, в чем состоят его обязанности.

— Значит так, мой сладкий, — сказала завотдельша, — сейчас выйдешь в приемную, там на диване спит водитель. Возьмешь у него из кармана ключи и пойдешь во двор. Там стоит «уазик». Доедешь на нем по улице направо до магазина. Там купишь две…

— Три, — сказал редактор.

— …Да, три бутылки водки и вернешься обратно. Понял?

— А водитель отдаст мне ключи? — спросил я.

— Он ничего не почувствует, — ответила Рухаба Мухарямовна и плотоядно облизнула свои ярко напомаженные губы.

Я сделал все, как было велено. Водитель, издавая резкий запах какого-то алкогольного суррогата, храпел так, что дрожала стеклянная пробка в графине. Я вышел во двор, завел «уазик» и задумался. Дело в том, что мой опыт вождения ограничивался уроками школьного кружка автомобилизма, где мы десять минут ездили по двору на трофейном «студебеккере», а остальное время изучали его материальную часть. Но отступать было некуда, и через некоторое время весь райцентр стал свидетелем того, как в сторону магазина резкими рывками движется легковушка с надписью «Вперед».

Казус состоял в том, что до магазина было ровно десять минут медленным шагом, и «уазик» в очередной раз заглох как раз напротив толпы милиционеров, изучавших надпись на брюках рабочего. От толпы отделился младший лейтенант и подошел ко мне, застывшему от страха в кабине.

— Вы, я вижу, из редакции, — спросил он.

— Да, — ответил я, в ужасе закрывая глаза.

— Небось, за водкой едете, — улыбнулся «младшой».

— А откуда вы знаете? — раскололся я, отчетливо понимая, что меня сейчас расстреляют.

— Да не первый год здесь живу. Подвинься, — сказал лейтенант и уселся за руль. Он довез меня до магазина, взял деньги, вынес полную бутылок сетку и доставил в редакцию.

— А я думал, вы меня арестуете, — сказал я, счастливый тем, что все обошлось.

— Всех за это арестовывать — работать некому будет, — сказал милиционер. — Мы прессу уважаем. Передай редактору: я через полчасика зайду.

Я поднялся в приемную, где по сдвинутым столам с нарезанной закускою понял, что меня с нетерпением ждут. Здесь же, под звон граненых стопариков, я получил первое редакционное задание: написать о вандализме каких-то подонков, осквернивших райцентровскую святыню — те самые ворота в городской сад.

— Заметка должна быть беспощадной! — рубил воздух редактор после третьего тоста. — И заголовок поставим мощный — что-нибудь типа «Обыкновенный фашизм».

— Какой же это фашизм? — спросил я, поражая коллег своей наивностью. — Мелкое хулиганство…

— Ты не понимаешь! — взвилась Рухаба Мухарямовна, направив на меня свой хищный бюст. — На торжественное открытие этих ворот...

— …И забора! — добавил редактор.

— …И забора приезжали из обкома партии!

Здесь Рухаба снизила голос до громкого шепота и сказала, пачкая мое ухо помадой:

— Район на последнем месте в республике по сдаче молока и мяса. И эти ворота — единственная радость для первого секретаря райкома.

— Короче, — стукнул по столу шеф и перевернул тарелку с огурцами, — иди и работай. Заметка — в номер!

Кажется, даже шариковая ручка краснела, пока я выводил фразы типа «под покровом ночи», «кулацкие недобитки» и «обрушим народный гнев». Уже спустя годы я понял, что именно так и зарождается подлость: не в закоренелом преступнике дьявольского обличия, а в маленьком, незаметном человеке, который послушно говорит и пишет то, что приказано.

Заголовок я придумал стеснительно-мягкий: «Распоясавшиеся хулиганы». Главный зачеркнул слово «хулиганы» и написал «молодчики». Вечером, уже пьяный от вранья и водки, я бегал в типографию, чтобы в очередной раз поверить своим глазам — «Распоясавшиеся молодчики», фамилии которых мне назвали в РОВД, шли в номер. Если бы про меня, а не про этих неизвестных мне людей, написали подобное, я бы бросился с водонапорной башни.

Через день молодого практиканта как автора публикации пригласили на заседание комиссии по делам несовершеннолетних. На стульях у стенки расселись представители РОВД, роно, райкомов партии, комсомола и народного контроля.

— Обвиняемые, встаньте! — сказала толстая особа в майорских погонах. В дальнем углу кабинета поднялись два лопоухих пацана лет десяти, как оказалось, третьеклассники местной школы. Один был весь в синяках и с неестественно раздувшимся лицом. Рядом с ним сидел отец, не зная, куда девать темные механизаторские руки. Глядя на мальчиков, я вдруг понял, что сейчас умру, и встал со стула.

— Корреспондент районной прессы, — представила меня майорша. — Вы что-то хотите сказать?

— Извините, я выйду на секунду, — пробормотал я пересохшим ртом, выскочил на гранитное крыльцо и достал из пачки полусломанную сигарету. Курил, не чувствуя вкуса табака и уставившись в густые, темные липы городского сада, обрамленные двухметровой высоты ярким забором. Не помню, что думал тогда, но сегодня, с одуряющей периодичностью, гляжу, как Прокуратор на Луну, и бормочу: «Ребята, если вы еще живы, простите, простите меня, простите меня ради Бога!»