Почему мы хотим «выгнать» всех из русской культуры

Пока у нас никак не начнется лето, на французском Лазурном берегу завершился 70-й — юбилейный — Каннский кинофестиваль. Мировые критики назвали его неурожайным, зато урожайным он был для российского кино. Против обыкновения, оно было представлено сразу тремя фильмами. Два из них участвовали в основном конкурсе («Кроткая» Сергея Лозницы и «Нелюбовь» Андрея Звягинцева), последний получил приз жюри. Еще одна дебютная работа — «Теснота» Кантемира Балагова, ученика «кавказского класса» Александра Сокурова — получила приз международной ассоциации кинопрессы. В принципе, результаты очень приличные, не считая, конечно, того, что Звягинцеву прочили Золотую пальмовую ветвь — а остальные каннские призы для этого режиссера уже не новость. Если не ошибаюсь, два года назад он получил за «Левиафана» то же самое.

Без призов, поучается, осталась только «Кроткая», полный метафор фильм о российской жизни, снятый, в основном, силами актеров из Екатеринбурга — из самобытного театра Николая Коляды. И именно вокруг этого фильма в российской прессе развернулась какая-то удивительная кампания. Еще до Каннского фестиваля (но когда уже стало известно, что «Кроткая» прошла отбор) в СМИ вдруг пошел вал статей о том, что «украинский режиссер оклеветал Россию», и теперь это отъявленное русофобство — вполне, мол, в тренде нынешней украинской и европейской политики! И чему, мол, удивляться, что украинский фильм приняли на Каннский фестиваль! Им лишь бы опорочить... — и т.д.; всё, уже хорошо знакомое по позапрошлогодней истории с «Левиафаном».

В какой-то момент на эту истерику СМИ (о фильме, который ещё никто не видел, ну да это у нас добрая традиция – см. хоть «Доктора Живаго», хоть новейшую «Матильду») клюнули даже члены съёмочной группы. Выдающийся театральный режиссёр и драматург Николай Коляда, сыгравший в «Кроткой» бомжа и будучи человеком импульсивным, а в чём-то и наивным (как настоящая творческая личность), разразился ругательствами в фейсбуке. Мол, как омерзительно, обманули, втянули в очернение родины! Правда, разобравшись, пост удалил (но в прессе, радостно ухватившейся, осталось). Вообще говоря, я, конечно, не видел, но по тому, что знаю, «Кроткая» — не большее «очернение», чем половина российских фильмов, снятых по заказу Госкино. Или, если переходить на высокопарный штиль, — чем книги Гоголя или Салтыкова-Щедрина.

История кончилась тем, что фильм показали в Каннах, ничего особенного не произошло, но во время пресс-показа кто-то свистнул, кто-то кашлянул, хрюкнул, и наша пресса опять взорвалась. Заголовки «Фильм украинского режиссера о России освистали в Каннах» прошли по всем газетным полосам и мониторам. Особый пример раздвоения личности (или плюрализма мнений?) продемонстрировала «Российская газета». В 16:42 она опубликовала статью «На Каннском фестивале освистали фильм украинского режиссера о России» (по-прежнему доступна на сайте издания), а в 19:45 — «Летят «утки», в подзаголовке которой было сказано: «Как это часто бывает, в репортажах с Каннского фестиваля журналисты хватаются за любой признак скандала или сенсации и раздувают его до уровня полномасштабной «утки». В просторечии – вранья».

Эта статья, в которой «Российская газета» убедительно выпорола саму себя, на самом деле довольно серьезна и полна веских аргументов — в частности, почему фильм не антироссийский, а режиссер — не украинский. Или не совсем украинский. Или вопрос о «прописке» вообще не имеет отношения к современному искусству. Мне кажется, это ключевой тезис в споре о «Кроткой» — и не только о ней.

52-летний Сергей Лозница, действительно, может быть с одинаковым успехом назван как «гражданином мира», так и «гражданином русской культуры», если угодно (любителям разделять всех по цвету кожи и обложки паспорта напомню, что «принадлежность» культуры определяется исключительно языком). Так сложилась биография многих на постсоветском пространстве. Родился он в Белорусской ССР, в 80-х жил, учился и работал в Украинской ССР, в 90-х – жил в России, где окончил ВГИК и снимал документальные фильмы. С начала «нулевых» живет в Германии. То есть стремление журналистов идентифицировать его исключительно как «украинского режиссера», как минимум, неоднозначно. Какой у Лозницы паспорт, понятия не имею. Подозреваю, что германский. А может, и российский тоже. А может, еще и украинский.

Какая же страна сняла фильм? — спросите вы. А никакая. А это-то и есть главный «прикол» современного кинематографа и, шире, искусства: оно имеет всё меньше привязок к госграницам. Фильм финансировало, кажется, пять стран (включая РФ) во главе, кажется, с Францией... а может, с Финляндией... Где-то я видел список, но проверить сейчас банально негде, потому что от подобных списков давно уже отказались. То есть в каталогах того же Каннского кинофестиваля уже несколько лет не указывают, какая страна произвела фильм, потому что обычно это получается такая «сборная солянка», что только место лишнее на бумаге занимает.

Вопрос о «прописке» деятелей искусства, режиссеров, актеров, писателей – один из самых болезненных сегодня. Почему-то у нас очень держатся за эту «прописку», «порт приписки», как у кораблей, как будто это важно. На самом деле, всё это материи ХХ века, давно устаревшие. Между прочим, я не впервые обращаюсь к этой теме: пару лет назад моя колонка была посвящена похожей ситуации с писательницей Светланой Алексиевич. Называлась она характерно — «Мы получили Нобелевскую премию, но почему-то не рады». Тогда пресса, также разглядевшая отчаянную русофобию чуть ли не еще в классических советских текстах Алексиевич («У войны не женское лицо»), завопила: не-не-не, это не наша премия, это не наша писательница! Алексиевич — гражданка Беларуси. А то и Германии. Предъявите паспорт, госпожа Alexievich. Не примазывайтесь к великой русской культуре.

Над всем этим можно было бы посмеяться — над стремлением «выгнать» из нашей культуры русскоязычные книги автора с белорусским паспортом или русскоязычный фильм режиссера с паспортом немецким. Но вообще это довольно печально. Это, как минимум, не бережно. Если всех выгоним — за неправильный паспорт, за «неправильный» фильм или книгу — то, что останется?