Явление поручика Лермонтова и сержанта Худайбердыева

А ведь этому парню с шотландскими корнями, который при всем при этом является гениальным русским поэтом, нынче осенью исполнится 200 лет!

Надо же, как время летит! Только недавно по школьной программе изучали монолог чеховского дяди Вани (или Платонова и Иванова вместе взятых), который восклицал в отчаянье: «Никогда ничего не бывает потом. Это только кажется, что всё ещё впереди, что жизнь длинна и счастлива, что сейчас можно прожить так, иначе, а потом всё поправишь. Никогда это потом не наступает, никогда… Мне тридцать пять лет! Я сделал меньше, чем воробей. Всё погибло! Я ноль, я ничтожество! Мне тридцать пять лет! Лермонтов восемь лет как в могиле! Я ничтожество! Где я, бездарный калека? Где мои силы, ум, талант?! Пропала жизнь!»

Изучали как литературное произведение, а сейчас готов вслед за дядей Ваней рвать рубаху на груди, кусать локти по поводу потерянного времени, утраченных иллюзий и вопить: «Я ноль, я ничтожество! Где мои силы, ум, талант?! Пропала жизнь!»

Чехов был не понят мной и потому скучен.

Лермонтов запомнился задирой Печориным и несчастным Грушницким.

А еще тем, как наша учительница литературы Валентина Ивановна Криштова замечательно читала: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана…»

Эта тучка золотая была символом нашего счастливого детства.

Потом на время Михаил Юрьевич выпал из памяти. И только в 1980 году, в армии, когда после шестимесячной «учебки» нас, сержантов, начали отправлять в войска, на плацу жарким осенним днем под облетающими тополями Саша Попков, москвич (а в армии москвичей не любили почему-то), в непонятном предчувствии стал читать мне неведомое прежде лермонтовское стихотворение об умирающем солдате:

Он читал совершенно спокойно, как будто это не Лермонтов, а он сам про себя говорит:

Там, в стороне, под тополями, клацали подковами солдаты. Сидел невдалеке от нас узбек Худайбердыев, которого мы называли худой Бердыев, и играл на чудом сохранившемся своем национальном музыкальном инструменте, именуемом дутар, заунывную песню. И эта песнь тоже была наполнена предчувствием. И Афганистан, куда тогда все мы рвались, под это пенье уже не казался столь романтичным: «А ведь там убить могут»…

Мы были молоды, беспечны. Мы не боялись — мы жаждали скорейшего наступления будущего. Не подозревали, что распадется через несколько лет наша большая страна, что на смену Афганистану придет свирепый Нагорный Карабах с жестоким Кавказом.

И только поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Лермонтов в своем «Завещании» да сержант Худайбердыев на струнах своего дутара напоминали нам о вечности и одновременно о бренности и конечности всего сущего на земле вместе с нами, в полном обмундировании, во всей этой солдатской сбруе обреченных на скорую отправку…

Сегодня с невообразимой ясностью и очевидностью в божественном происхождении его таланта — («божья дудочка», говорил Сергей Есенин) предстает передо мной сам Михаил Юрьевич, вечно юный, никак не 200-летний, сумрачный гений, демон и ангел в небе полуночи. Иначе откуда, если не свыше, не с космической вышины, пришли к нему строки «В небесах торжественно и чудно — спит земля в сиянье голубом»? И кремнистый путь блестит. И тучка золотая плывет. И мы стоим под этими небесами, одинокие, печальные, смятенные и благодарные поэту за то, что он помогает нам понять самих себя. А если не понять, то хотя бы утешить.

Как ты, сержант Попков? Гори, гори твоя звезда.

Где ты, сержант Худайбердыев?

Пусть блестит над тобою кремнистый путь.