Не заглядывайте на творческую кухню писателя, поэта, режиссера, художника. Задохнуться можно. Пусть они останутся для нас в прекрасном, неземном почти что величии. Не суйте нос в эту адскую лабораторию. Эта творческая алхимия спалит дотла. Если не спалит, то разочарует или огорчит до невозможности.
Откуда-то свалилась на меня книжка. Поднял. «Дневник» Юрия Марковича Нагибина, автора замечательных повестей, рассказов, киносценариев. Один «Председатель» чего стоит! Силу фильму придал гениальный актер Михаил Ульянов.
Ну, упала, упала. Мог бы даже не поднимать. Так нет — взялся за чтение.
«Меньше снисходительности и жалости к себе, больше презрения к окружающим. В малой жизни — требуй и дерись, но не огорчайся неудачам. В большой жизни — мучайся, страдай, погибай, но в последний миг спасайся литературой. И дело жизни будет сделано».
Желчный, злой, острый, беспощадный язык нагибинского «Дневника». В сущности, он никого не любил. И ничего. Кроме писательского творчества, в котором он видел спасение от боли, пошлости и грубости жизни. И потому, наверное, не боялся ни пьянства, ни распутства, жил «на полную катушку», рассматривая жизнь и всё, что в ней происходит, как материал к собственному творчеству: «Напишу — и станет легче, освобожусь от грехов». Творчество для него было своеобразной исповедью.
Особенно почему-то не любил детей, что почти непростительно ему ни как писателю, ни, тем более, как человеку.
Он сам признается в природе своей жестокости:
«Сверхъестественная жалкость людей и невозможность не быть с ними жестоким. Иначе задушат, не по злобе, а так, как сорняк душит злаки».
И дает более подробное объяснение, по сути — оправдание:
«Обыватель обязан быть добрым, иначе он хуже гиены; художник обязан быть жестоким, иначе он перестанет быть художником. Но, будучи жестоким, он обязан сознавать свою жестокость и мучиться ею, иначе он опять же перестанет быть художником. Это основы писательской гигиены».
«Смысл любви состоит в том, чтобы с трудом отыскать бабу, которая органически не способна тебя полюбить, и бухнуть в нее всё: душу, мозг, здоровье, деньги, нервы».
Ну, вот вам, пожалуйста, еще: «Жен любишь преимущественно чужих, а собаку только свою». Или: «Нет ничего более ненужного на свете, чем любовь женщины, которую ты не любишь».
И вся эта желчь и злость — от эгоизма. Он и сам в этом признавался: «Только вера в то, что я сам чего-то стою, мешала мне стать добрым».
О своих коллегах по писательскому цеху: «Благородная седина, устало-бурый лик, грудной голос и низкая (за такое секут публично) ложь Федина. А серебряно-седой, чуть гипертонизированный, ровно румяный Фадеев — и ложь, утратившая у него даже способность самообновления; страшный петрушка Шолохов, гангстер Симонов и бледно-потный уголовник Грибачев. Вот уж вспомнишь гоголевское: ни одного лица, кругом какие-то страшные свиные рыла. Бурлящий гам булавочных тщеславий…».
Впрочем, есть другая запись, сделанная им, кажется, на закате дней:
«Мне кажется, я только сейчас начинаю становиться писателем. Я по-настоящему полюбил людей. Самых разных, самых случайных людей я чувствую сердцем. Каждый человек стал для меня драгоценен. Тень доброты в людях трогает меня до сжатия гортани. Если это не маразм, то рождение новой души».