Служил Советскому Союзу

«Забрали в армию».

Как много в этом.

Расцвет застоя. Баснословные урожаи на целинных бескрайних полях.

Леонид Ильич дорогой не знает, куда прицепить пятую золотую звезду героя то ли Советского Союза, то ли социалистического труда. Ну, и анекдотов про него — хоть пруд пруди.

Повестка ранней весной.

Алма-Ата (именно так, Алма тире Ата, но никак не Алматы) — вся в цвету.

Военкомат на улице Ленина, по которой ползут вверх в горы, на Медео, и обратно, автобусы. И эти автобусы полны цветами, как гробы. Мой друг Саша Соловьёв увековечил и эти автобусы, и цветы, и улицу Ленина в своих стихах. Я не придавал им большого значения. Больше беспокоило, не заболеет ли Саша — ведь читал свои стихи он, всегда разувшись. Идёт по асфальту босой, как Лев Толстой по пашне, и слепой, как сто Гомеров вдоль моря, ибо декламирует свои вирши, запрокинув голову в небо и закрыв глаза.

Где ты, Саша Соловьёв, с поэтичным восприятием жизни, с твоими песнями об Алма-Ате? Нет тебя.

Рядом, вот он прямо перед строем, капитан Клюка.

Капитан Клюка, который ни с кем из призывников не разговаривает, пока не подстрижешься «под ноль» — пятак стрижка. Пергидрольная парикмахерша, мечта сверхсрочника, без устали и без разбору, уставшая от безделья, сладострастно в две минуты лишает пацанов гражданской принадлежности — причёсок. Патлы, шевелюры летят лохмотьями на пол.

Капитану уж незападло гутарить с призывниками. Теперь он считает нас почти равными себе.

Удовлетворенно осматривает нас, лысых, почти одинаковых, и одобрительно произносит.

— Армия сильна единообразием.

Где вы, драгоценнейшая Ирина Александровна Боронаева, мой первый редактор, восклицавшая: зачем так сложно, зачем так далеко, давайте я договорюсь, вас оставят служить здесь, в окружной пограничной газете. И мой ей дурацкий ответ (действительно, дурацкий, это очевидно теперь уж по прошествии стольких лет, когда нет ни Советского Союза, в котором я родился и жил, ни Советской Армии, в которой я служил).

— Лица не отверну, — брякнул я, простофиля. — Буду, как все.

Как Абдуллаев, чемпион Казахстана по национальной борьбе казакша-куреш и вольной борьбе тоже, как Процкий, как сотни ребят на сборном пункте.

Два дня мы томились на этом сборном пункте. А ночью пьяный прапорщик прокричал нам: «Подъём!». Нас построили и погнали на железнодорожный вокзал к эшелону.

Меня никто не провожал.

Мама в это время была далеко в степном посёлке и, наверное, несла корзину с сеном для коровы. Разве что капитан Клюка благословил трёхэтажным житейским напутствием не дрейфить, не бздеть и не брать в дорогу электробритву: «Деды» в казарме всё равно отберут, бери «безопаску».

Нашу колонну прогнали через длинный металлический мост, с которого мы спустились на перрон. Там уже ждала многочисленная толпа провожающих. Бог весть, каким образом они узнали, а только в темноте эта черная толпа выкрикивала имена Серёжа, Коля, Калижан, Бахыт.

Мы шли, и кто-то из нас откликался. К счастливчику подбегали и что-то давали в дорогу, что-то говорили взволнованно и проникновенно.

Моего имени даже случайно никто не мог произнести. Оно и не прозвучало. Моя бедная мама, повторяю, была далеко-далеко отсюда, от этого города, от этого вокзала.

Какая-то женщина в темноте искала своего сына.

— Алёша, сынок, ты где?

Но тот, судя по всему, уже находился в вагоне.

Женщина подбежала ко мне, протягивая каравай хлеба.

— Вот, возьми в дорогу.

— Я не Алёша, вы ошиблись.

— Ты мой сын! — крикнула она. — Ты!

С этим хлебом я вошёл в эшелон.

А в армии всё сбылось, как завещал капитан Клюка. Дембеля нам весело, по традиции, советовали: «Вешайся, пацаны!». Разумеется, отбирали электробритвы, игнорируя тупые лезвия «Нева», заглядываясь на хорошую качественную «гражданку»: джинсы, футболки, ботинки.

Потом нам выдали солдатскую сбрую, и мы стали совсем неразличимы ни в строю, ни поврозь. Жаль, не видел нас Клюка.

И была присяга. И слова воинской клятвы.

Были первые наказания. И первые благодарности. И первый раз в ответ произносили мы «Служу Советскому Союзу».

Для меня Советский Союз всегда был и остается моей матерью, которая не смогла меня проводить. Она стоит во дворе нашего дома с корзиной сена в руках. Я вижу ее и не могу обнять.

Если я служил Советскому Союзу, то служил ей — моей матери.

А еще той женщине, которая назвала меня своим сыном и дала мне в дорогу хлеб.