Бесцветные глаза…

Есть ли у них свой мир, отличный от нашего? Что они чувствуют, что попадает через глаза в мозг и попадает ли что-то, что мы сейчас не видим? О чем нам говорят размеренность дней, часов, долгих, растянутых секунд, скупая экономия движений, слов, экономия самого молчания?

Почти все развлечения (можно ли это назвать развлечениями? Скорее, какое-то тягучее пересыпание оставшихся песчинок времени из кармана в карман старой выцветшей куртки, куртки, которая помнит все поездки на дачу, двух псов, умерших поочередно гораздо раньше хозяина, жену, десять лет как тихо спящую под темным памятником, сыновей, когда-то крикливых, с мокрыми носами, уже и самих ставших одними из многоликой толпы получателей пенсии) стариков — это…

Прогулки. По аллее, зеленой, желтой, белой — времена года старательно и очень осторожно, боясь задеть резким скачком, сменяют друг друга. Всегда по правой, нужной и правильной стороне. Сухонькие ручки почти не качаются в такт движению, голова чуть наклонена к земле, туда же зачастую и взгляд. Никаких поворотов шеи, все окраины аллеи давно изучены до мельчайших деталей, ничего интересного там нет, как, впрочем, спереди и сзади. Прогулки эти кажутся неким нудным, но необходимым моционом, рекомендованным врачом, только без них совсем уж тоска.

Лавочки. Старики, настоящие старики, посконные, не замечают бегающих по детской площадке детей, разговоров соседей по скамейке, птиц, острые, пытающиеся кольнуть сквозь листочки липы солнечные лучи. Они совсем не замечают жизнь, скорее всего, потому, что впитали ее полностью и сами являются источником жизни, раздавая, как WI-FI, в пространство волны, в которых купаются следующие поколения, отвечая им благодарным делением клеток.

Окна. В каждом доме, на каком-нибудь этаже есть этот седой часовой, часами смотрящий во двор, быть может, даже в одну точку. Утром он встает, надевает халат, умывается, завтракает чаем (все это в полной тишине) и принимает у дохлой межрамной мухи свою бессменную вахту. Бессменную в его квартире, как только силы его покидают, он больше не может выполнять эту последнюю обязанность. В другом доме или в этом же самом на пост встает другой воин, столь же твёрдый и хрупкий. Часовому хватает одной позиции, чтобы видеть весь двор, каждую песчинку, воробышка, мячик, скачущий по лужам, своими бесцветными глазами, давно потерявшими голубизну или черноту, ставшими идеальными линзами, отражающими… что? Видит ли часовой все слои, или они угасают в его взгляде, как в медленно потухающем фонаре закоренелого солипсиста, оставляя напоследок лишь картинки памяти, в которых нет солнечного света? Или часовой видит не этот двор, сегодняшний, а свой, тридцати-, сорока-, пятидесятилетней давности, творя таким образом ребра жесткости настоящего?

Разгадать придется самостоятельно, скрипя коленями и полируя рукоятку коричневой палочки с резиновым окончанием. Хоть и немного страшно — вдруг там ничего нет…