Висячка

Если сойти на остановке «Горсовет», миновать гостиницу «Россия», пройти мимо пятиэтажек, на торцах которых навечно написано «Пусть всегда будет мама…» и т.д., пересечь улицу Блюхера, углубиться в лес, держа направление в сторону реки Белой, услышать стук вагонных колес, то обязательно отыщется скала, нависающая над железнодорожными путями. Это и есть знаменитая «Висячка», место, овеянное бытовыми легендами, и просто достопримечательность тамошнего кусочка Уфы.

Нам, бывшим блюхеровским пацанам, она так же дорога памятью, как, например, черниковским мальчишкам — «Восьмиэтажка». Это место, где проходило наше детство, и, стало быть — место сакральное. Были мы тогда всяко пионеры и комсомольцы и ни в какую мистику не верили, но если иметь в виду, что человек за последние пару тысяч лет мало изменился, то ясно: «Висячка» была для нас идолом, мегалитом, словом, местом, куда мы приходили, ну, молиться что ли…

Даже не знаю, как и сказать.

Так вот, о легендах. Ну, рассказы о том, как очередной бухарик, приняв с друзьями пузырь-другой «Рубина» (яд, изобретенный советской властью для уничтожения собственного народа), свалился с двадцатиметровой высоты и разбился в пыль, — это само собой. Очередное такое падение мгновенно обрастало подробностями типа: «Он упал на рельсы, а тут поезд проходил, и его — на части. А пацаны голову нашли, спрятали и теперь всем ходят показывают, сам видел…»

Очень ярко вспыхнула и угасла только спустя многие годы легенда о десятикласснице (тогда десять классов заканчивали), которая влюбилась в солиста с танцплощадки парка имени Гафури. Тот ее соблазнил, сотворил с ней всякий шахсей-вахсей, а поскольку высшего позора для советской девушки, чем забеременеть в семнадцать лет, тогда не было, бедняжку прокляли родители, а одноклассники заклеймили на комсомольском собрании. Соблазнитель, ясное дело, отрекся от своей любви, и тогда эта то ли Наташа, то ли Айгуль отправилась на «Висячку», написала посмертное письмо и прыгнула прямо вниз. Уф-ф-ф…

Вы думаете, это все? Ни фига! Письмо якобы нашли прибежавшие спустя десять минут после падения подруги, переписали в несчетном количестве экземпляров, а потом всем ходили и показывали. «Сама читала…». Более того, письмо это попало в руки грязного соблазнителя, тот в одночасье понял, чего лишился, и написал песню, которую исполнял всякий раз, когда на танцплощадке объявляли последний тур. Тогда он, абсолютно бледный, выходил на подиум и со слезами на глазах пел эту песню. Танцплощадка, естественно, вся рыдала. Даже крутые пацаны, обнимая подруг, еле сдерживали слезы. Со временем солист, преисполненный сознания собственной ничтожности, запил горькую, шарашился по пивным, наконец, совсем опустился и исчез в бытовом историческом тумане. Песня (не ручаюсь за точность) звучала примерно так:

А мы с тобой любили так друг друга!

Зачем ушла из жизни ты так рано?

Я плачу о тебе, я плачу о судьбе,

Я плачу, я рыдаю, дорогая!..

Детство и юность — это пора язычества, пора многобожия. Бог-папа, бог-школа, бог-любовь, бог-улица и еще не знаю чего бог. Знаю только, что бог-деньги тогда отсутствовал в этом пантеоне. Нет, не потому, что нас не интересовали деньги, а потому что мы им не молились. Я не могу себе представить, чтобы на «Висячке» кто-нибудь «забил стрелку» по поводу невозврата кому-нибудь энной суммы. Дрались по-страшному, но из-за другого.

«Висячка» и ее окрестности были местом многочисленных кровавых побоищ. Бились, как правило, из-за девчонок и представлений о какой-то абстрактной дворовой чести. Именно в те годы исподволь стал складываться крепкий понт территориальных уфимских банд, которые в начале девяностых вмиг переросли в устойчивые преступные сообщества. Родоначальники российского капитализма бросили в ямку четыре сольдо, посыпали это место солью, произнесли «крекс, фекс, пекс», и появилось то, с чем раньше практически в одиночку справлялась районный инспектор по делам несовершеннолетних Венера Абдулловна, а сегодня не в силах одолеть гигантское министерство внутренних дел.

Каиль, Чапа… О, это были имена, знаменующие путь от «дай-ка, пацан, пару копеек» до солидного бандитского бизнеса. Но «Висячка» тогда не ведала, какое явление берет начало у ее поросших кустами склонов. Засеянная пустыми бутылками и окурками, но еще не презервативами и использованными шприцами, она принимала всякого, кто приходил сюда подышать воздухом свободы и сырого от дождя леса.

Странно, но влюбленным и просто блудливым парочкам казалось, что это прекрасное место для их специфического уединения. Знали бы они, сколько горящих мальчишеских глаз порой наблюдало за их спорадическими действиями! И как потом пацаны, облизывая слюни, делились между собой впечатлениями от первого в их жизни эротического шоу.

Помню, как автор этих строк, его одноклассники Салаватка Султанов (нынче врач «скорой помощи»), Сержка Барышников (известный музыкант) и Колька Бобко (царствие ему небесное) спугнули такую парочку в самый ответственный момент, и разъяренный мужик погнался за нами, размахивая подобранной корягой и изрыгая коллекционные ругательства. Что уж говорить о том, что мы легко оставили его позади, откликаясь в ответ не менее витиевато.

И еще я помню, как, возвращаясь с тогда девственно чистого бельского пляжа, мы увидели у подножия «Висячки» сорвавшегося лосенка, который сучил переломанными ногами и пускал кровавые пузыри. Мы связали какие-то жерди и потащили детеныша в ближайшую больницу. По дороге попался мужик, предложивший купить животину на мясо, но, посмотрев в наши страшные глаза, тут же отступился. И я помню, как санитарка орала, что это человеческая больница и телят здесь не лечат, а потом вышел врач, склонился над нашей ношей и сказал: «Вы, конечно, молодцы, ребята, но лосенок-то умер…» И я помню, как мы отчаянно плакали, как будто понимая, что вместе с лосенком умерло наше детство. И если до сих пор в этом разорванном мире я еще во что-то верю, то потому только, что в моих легких остался чистый и холодный ветер «Висячки»…