Дорогая, это не то, что ты думаешь…

Это не то, что вы подумали.

Это вовсе не пошлая история из американского фильма. Это самая что ни на есть наша, российская. Оптимистичная. В некоторых местах — красивая.

В общем, жена подарила мужу электробритву.

Удобную, изящную, сверкающую. Почти бесшумную — не жужжит. Только вот бреет все равно не так гладко и чисто, как станок — классический «Жилетт». Тот самый, который «лучше для мужчины нет». Он привычней, он удобней.

И вот муж время от времени утром бреется перед зеркалом не подарочной электробритвой, а станком.

Бреется и боится, что вот сейчас войдет жена и увидит, что ее подарок игнорируется.

А потом перестал бояться. С утра — мыльная пена на лице, гладкий след на щеке от безопасной бритвы и гладкая кожа. И уже никаких мыслей про то, что сейчас войдет супруга и увидит, что на ее дорогой подарок муж чихать хотел.

И так, чего греха таить, происходило каждое утро.

Пока вдруг и в самом деле она не вошла и не увидела все своими глазами.

И его белые в пене щеки и выпученные от испуга глаза:

— Дорогая, это не то, что ты думаешь…

— Что я думаю?

— Ну, что я не бреюсь твоим подарком. Я бреюсь, честное слово. Он мне очень нравится. Просто не хотелось будить тебя. Ты так сладко спишь.

— Спасибо, дорогой. Я и не думаю ничего. Я и так сладко сплю.

И алаверды — в тему (а может, и не в тему) стихотворение от Арсения Тарковского — разве не Год литературы на дворе?

Первые свидания

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —

Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И — боже правый! — ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало царь.

На свете все преобразилось, даже

Простые вещи — таз, кувшин, — когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

P.S. Я его впервые услышал — не прочитал — в 1979 году, когда богемный алма-атинский поэт Саша Соловьев повел меня в кинотеатр повторного фильма на улице Калинина (теперь Кабанбай-батыра) на «Зеркало» Андрея Тарковского. Глухой, закадровый голос отца Тарковского читал бесстрастно и спокойно. И мы плыли в этих волнах немолодого голоса. И последняя строка вдруг сносила разум и башку от ужаса и восторга.