Остался один: о писателях Великой Отечественной

Чем больше лет исполняется Великой Победе, тем внушительней полка с «новинками», выставляемая в каждом книжном магазине: я уже упоминал эти полки в колонке «А нужен ли ветеранам Сталин», и даже назвал от волнения уфимский магазин «Знание» — «Знаниями». Разумеется, возникает вопрос — что именно почитать о Великой Отечественной войне, потому что всё сейчас мешается со всем: переиздания советской классики вроде «Горячего снега» — с фетишистскими альбомами «Техника Рейха», мемуары маршала Жукова — с мемуарами Хорста Гроссмана под хлёстким (чтобы не сказать больше) названием «Я бил маршала Жукова»... Что касается художественных книг, то писателей-фронтовиков почти не осталось (из «громких имён» можно назвать разве что Даниила Гранина: его роман «Мой лейтенант» вышел в 2011 году), а то, что пишут о войне сегодня, дрейфует куда-то в сторону фильма «Мы из будущего». Так что растерянность читателя понятна.

Пласт литературы о войне огромен, и неудивительно — если два поколения целиком (включая писателей) в ней поучаствовали; даже те, кто никогда не писал о своём фронтовом опыте, в конце концов, сдавались — как Солженицын, неожиданно для всех написавший военную дилогию аж в 1998 году (она напечатана в «Новом мире»). Что же выбрать? — интриги не будет, потому что я сразу дам совет: то, что написано в 70-е годы. Как ни странно, именно это время, вполне «серенькое» для литературы в целом, дало импульс лучшим и даже великим произведениям о войне.

Почему? На то, что писалось сразу после победного 45-го, слишком влияли каноны поздней сталинской литературы, всех этих залакированных романов про правильного секретаря райкома и бутафорски-изобильный урожай (вы видели его в «Кубанских казаках»). Война была празднична, ненатуральна и просто примитивна (Виктор Астафьев позже писал о тех книгах, что «это какая-то другая война, не та, которую я видел»). Отдельные исключения вроде «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова только подтверждали правило... Было в этой «праздничной» войне и естественное желание отвлечься, забыть об ужасах, нормальный защитный механизм: если бы люди слишком много размышляли о том, чего эта война стоила их семьям и всему народу, не было бы сил жить дальше.

И наоборот: поздняя (80 — 90-х) литература фронтовиков тоже тяжела для чтения, так как имеет обратный уклон: патологические ужасы и беспросветная чернота (нет ни правых, ни виноватых) подавляют в ней даже пацифистский пафос. Если опять обратиться к психологии, то узнаётся даже старческая депрессия, «подкреплённая» попутным развалом страны, который наблюдали Астафьев, Богомолов, Быков, Васильев, когда обращались к запретным в недавнем советском прошлом замыслам. «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, эпическое полотно, написанное в 90-х, — страшная вещь (да и в более позднем его «Весёлом солдате» весёлого мало); впрочем, я бы всё же советовал прочитать, потому что этот пласт литературы — из-за обилия мата, «чернухи», а главное, якобы «очернения» Победы, — уже стараются не переиздавать.

Литература 70-х эталонна, потому что поднимается к вершинам: к художественным, философским («Сотников» Василя Быкова — это высочайшая христианская метафора), даже жанровым («Момент истины, или В августе 44-го» Владимира Богомолова — идеальный остросюжетный роман). Боюсь, у меня не будет возможности — в этой маленькой колонке — подробнее об этом поговорить, потому что хочется познакомить читателя с одним из интересных писателей-фронтовиков той честной и высокой литературы 70 — 80-х. Его имя никогда не было в «первом ряду», но не было и второстепенным: пронзительные повести «Вот кончится война», «Непогодь», «Золотая моя колыбель» выходили миллионными тиражами в популярнейших журналах «Знамя», «Октябрь» и «Дружба народов», в издательстве «Правда»... Переводились на иностранные языки: в ФРГ, например, о повести «Туннель» писали как о первом советском произведении, где говорится о судьбе пленных немцев. Родился этот автор в деревне Уразово в Учалинском районе Башкирии, имя при рождении имел Талха Гиниятуллин; ещё молодым — в 1955 году — переехал в Москву и взял псевдоним Анатолий Генатулин. Писал на русском языке. И пишет: он, слава Богу, жив; только что ему исполнилось 90 лет.

В Башкирии о нём ничего не знали вообще. История его «возвращения» удивительна: в 90-х, когда Анатолий Генатулин почти перестал издаваться («возвращённая» и новая российская литература быстро вытеснили «правду о войне» с издательского олимпа), башкирский писатель Амир Аминев (ныне главный редактор журнала «Агидель») был в Москве и заинтересовался фамилией автора на обложке книги, увиденной на каком-то развале. Прочитал. Удивился. Начал переводить его прозу на башкирский (правда, «Китап» почему-то поначалу упорно писал на обложках «Талха Гиниятуллин»). К новому «земляку» в башкирской литературе привыкали довольно долго, но все-таки привыкли: в последние годы он получил и «Народного писателя», и другие звания-почести; сейчас «Китап» начал выпуск полного собрания сочинений, а почти вся новая проза выходит последние годы только в журнале «Бельские просторы». Наконец, финал этого «долгого возвращения» и вовсе удивителен: пару лет назад республика помогла пожилому человеку, который нуждался в уходе, переехать из Москвы в Учалы, где его опекают местные власти и писательская организация.

Я не знаю, в силах ли он писать, потому что очень болеет. Рассказ «Могикан», появившийся в «Бельских просторах» в ноябре, мне хочется называть «крайним», а не «последним», как это делают суеверные лётчики. Хочется, чтобы наши земляки, читатели Башкирии, осознали сам факт: сегодня с нами писатель, которого советские и немецкие критики ставили вровень с Виктором Астафьевым, Вячеславом Кондратьевым, Константином Воробьёвым... Никого из них уже давно нет, — а он с нами. И пусть будет с нами так долго, насколько это возможно.