«Извращения» я вычеркнул: осталась дружба народов

В эти выходные мы с женой наконец-то сходили в Русский драмтеатр на «Ставангер» — модный нынче в Уфе спектакль из норвежской жизни. Тут сразу необходимо сделать два пояснения. Первое — почему «наконец»: «Общественная электрогазета» опубликовала рецензию на эту постановку еще в феврале, и примерно тогда же я купил билеты, оказавшиеся большим дефицитом. Почему этот спектакль ставят дважды в месяц на малой сцене (зал на 50 мест), если на него такой спрос, — загадка. Может, это продиктовано камерностью действия, не знаю, я не специалист. Спектакль, кстати, достоин такого ажиотажа: всё очень хорошо (и игра актёров, в первую очередь). Второе пояснение касается слова «норвежской», потому что собственно норвежского в нём ничего, кроме звучного названия: перед зрителем — плод совместного труда московского драматурга (Марины Крапивиной), питерского режиссёра (Алексея Серова) и уфимской труппы. Тем не менее исследование тёмных сторон североевропейской жизни становится одной из главных тем. Не до такой, конечно, степени, как у Михаила Задорнова, который два часа стонет на сцене — «ну тупы-ые», имея в виду американцев и иностранцев вообще, — но тоже с огоньком. Два часа зал потешается над заскоками Одда, от которых в ужасе его русская невеста Ирина, прибывшая в город Ставангер в поисках женского счастья. Богато представлены и скупость (пардон за каламбур), и снобизм (олицетворяемый, главным образом, друзьями и соседями), и отсутствие чувства юмора... И даже оригинальные сексуальные предпочтения («извращения» я, подумав, вычеркнул): восторгу моему не было предела, ибо не думал, что доживу до сцен с плётками, ошейниками и женскими париками на подмостках нашего консервативного РДТ. (Успокойте дыхание. Продолжаем читать.) Ну, и прочая паранойя. И пусть в конце выяснится, что паранойя настоящая, то есть клиническая, то есть не все норвежцы (видимо) такие, — тренд, как говорится, задан.

А это благодатная почва. У нас принято считать, что «европейцы все с заскоками». Чаще всего жертвами таких разговоров и бытовых представлений оказываются почему-то немцы. У нас любят пересказывать ужасы из жизни современной Германии: как соседи — с ледяными вежливыми улыбками — звонят в полицию, стоит только вам включить пылесос в час послеобеденной тишины (или открыть капот автомобиля: тут же «влепят» нарушение запрета на ремонт машин на улице). Удивительное дело, как живучи эти национальные предрассудки. Насколько они мешают общению разных народов и как активно они эксплуатируются, в том числе и в политическом контексте — и у нас, и у них. «У них» это богато представлено карикатурами с каким-нибудь свирепым медведем, обнимающим ядерную бомбу. Что касается нас, то мы тоже всё знаем и про Гейропу, которая давно заменила топоним «Европа» в некоторых СМИ, и про милитаристский психоз американцев... Между прочим, когда мы с писателями ездили по Штатам и встречались с десятками самых разных людей (читателями, журналистами, критиками, политиками, студентами и т.д.), «милитаристский психоз» мелькнул лишь однажды — и мы тут же сбежались со всех концов зала (шёл расслабленный фуршет), смотреть на парня, который изъявил желание ехать в Ирак или Афганистан умирать за демократию. Потом, правда, выяснилось, что собирался он не умирать, а поступать в медицинский вуз без конкурса (участие в военных кампаниях давало такие преимущества). Патологии не обнаружилось. Разочарованные, мы разошлись.

Во время подобных поездок я убедился только в том, что если эти «национальные мифы» в чём-то и верны, то в бесконечно малом: ну да, есть разные традиции. Французы, например, любят долгие трапезы и вполне способны провести за обеденным столом часа три (40 минут из которых займёт оживлённое обсуждение меню с официантом), — и к концу такого торжественного обеда хочется уже не десерт, а повеситься. Но это традиция, и не более того. Раз за разом мы убеждались, что люди практически нигде не различаются (подростки и молодёжь уж тем более), и интересует всех одно и то же... Точнее, и у них (не у подростков) — стена предрассудков. И тоже отчасти политизированная: ответишь на какой-нибудь вопрос, а тебе — с искренним испугом — «А вас не арестуют за эти слова, когда вы вернётесь в Москву?..»

Вот уже даже в настоящем искусстве! — я имею в виду новый роман Донны Тартт «Щегол», собравший все мыслимые награды (включая Пулитцеровскую премию) как лучшая англоязычная книга последних лет. Читал, читал, и уж никак не ожидал такого подвоха. Русский парень Борис, будучи всем хорош и достоверен (как персонаж), смотри-ка — внешне разве что не одет в косоворотку и не пляшет под баян. Эпитеты «мрачно посмотрел» и «мрачно сказал» сопровождают постоянно и его, и немногих других русских, забредших в пространство романа; плащ Бориса оказывается то «в стиле восточного блока», то и вовсе «кагэбэшным», а главное, этот 15-летний подросток постоянно хлещет водку, как воду, особо и не пьянея. Ну и другие русские под стать: что ни таксист, то разговор о Боге, в духе братьев Карамазовых (давно знакомых иностранному читателю гораздо ближе, чем нашему). Вот с вами таксист давно заговаривал о Боге?..

Прямо вижу понимающие ухмылки читателей: ну да, ну да. Да в том-то и дело, что «Щегол» — значительный роман, по-настоящему интеллектуальный, не похожий на голливудскую клюкву, где пьяные космонавты в ушанках топорами чинят станцию «Мир». Худшие штампы проникают в высокое искусство что у них, что у нас. С той ухмылкой, с какой мы читаем «русские» сцены романа Донны Тартт, — смотрел бы и норвежец «Ставангер», если бы кто-то привёл его в уфимский Русдрам. По-моему, писателям и художникам (в широком смысле) пора целенаправленно отказываться от таких штампов в искусстве. «Безродными космополитами» за это не объявят, чай, не 1952 год на дворе.