Лузга

Он почти праведник. Все, что он делает, по его собственному убеждению, правильно. Ещё немного — и он святой. В собственных глазах.

Рабочее место без пяти минут святого — не рабочее место, а иконостас. Человеку, вошедшему с улицы — а такие чаще всего и приходят в присутственное место, — уже на пороге бывает весьма сложно определить, куда же он попал. То ли здесь говорить о своём деле, своей проблеме, о своих горестях и радостях, то ли молиться — креститься или шептать строки из Корана. А если посетитель придерживается иной веры, что делать тогда, как поступать? Я говорю не о конкретном человеке, я говорю вообще о праведниках, которых стало тьма.

Над этим, в частности, висит образок.

Он блюдет все писаные церковные каноны. Он строго, правда, несколько демонстративно держит великие и малые посты. Он обязательно спросит: «Вы постуете?» И, не дождавшись ответа, добавит: «А мы постуем». И в этом ответе уже содержится намек на то, какого ответа он ожидает от собеседника.

И не дай Бог, вы скажете, что не держите пост. В его взгляде будет осуждение, укор и почти презрение: «Как же дошли до такой жизни?» Он точно знает, какая пища называется скоромной и какая такой не имеет права называться. Он носит с собой еду и с аппетитом поглощает ее. И гром посуды и запахи еды раздаются окрест и вокруг особенно громко почему-то именно во время великого поста.

Между тем, он сквернослов и грубиян. Матерные слова слетают с его праведных уст с такой же легкостью, с какой слетает лузга от семечек. А ведь не исключено, что несколько минут назад он произносил слова молитвы и — воистину всуе! — упоминал имя Бога.

Впрочем, для него это всё равно. Он, повторяю, из той категории людей, что в любой ситуации считают себя всегда правыми. Он имеет на это оправдание, железное и несгибаемое: в храме надо молиться, в жизни надо драться.

Он увенчан различными наградами, званиями и лауреатствами. Нет только памятника на родине. Но это будущее. Благодарность — не то качество, которое у него в избытке. Прежних своих покровителей, из рук которых он получал звания, премии и награды, он клянет с тем же рвением и неистовством, с каким еще недавно возносил до небес. Объяснение простое: объективный ход жизни.

Неизвестна истинная глубина его жизни, суть его ценностей и приоритетов. Окружающим виден он снаружи. Видна внешняя сторона его пребывания на этом свете. Допускаю, что он в тиши ночной просит прощения за нанесенные обиды окружающим его чужим и родным, дальним и близким. Всё это вполне возможно. Вполне возможно, что и тот, к кому он обращает слова молитвы, слышит его и, не исключено, прощает его. Дай-то Бог. В общем, он идет маршем по жизни, держась иезуитской линии с почти беспроигрышным принципом «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». Ну, а кто на этом марше не спрятался — он не виноват. Матом, ежели что, покроет. В морду, ежели что, съездит.

Допускаю его ночные бдения перед домашней иконой. Которая, думаю, и должна быть домашней, глубоко личным и сокровенным предметом поклонения, как, собственно, и вера человека — православного ли, правоверного, буддиста или католика.

Как бы так было в жизни, чтобы мы прятали поглубже все свое внешнее, наносное — грубость, ложь, предательство, лицемерие. Почему наша набожность показная? Почему мы ее не подкрепляем и не укрепляем добросердечием и вниманием в наших взаимоотношениях? Все эти вопросы я задаю не столько читающим суры или кланяющимся под образами, но самому себе, грешному.

Быть может, правы праведники, которые в храме в поклонах расшибут лоб себе, а в жизни — лицо  ближнему своему?