Жовтис и Жовтисиха

Во время оно в городе Алма-Ате (сегодня Алматы) жил и трудился на ниве народного образования профессор Жовтис. Была у него жена. Просто жена. Красивая, яркая, импульсивная. Увлекающаяся. К тому времени, как я оказался в Алма-Ате, она увлеклась живописью, и вся их квартира была заставлена и завешана ее картинами и картинами студентов, с которыми наравне она училась у мастеров. Возраст здесь ни при чем - подобные натуры возраста не наблюдают. В интеллигентской среде Александра Лазаревича с супругой называли просто – Жовтис и Жовтисиха.

Почему я их вспомнил?

Недавно услышал проповедь духовного настоятеля мусульман России Талгата Таджутдина. Он, обращаясь с кафедры к пастве (между прочим, на русском языке, что очень важно – сколько людей его услышало сразу и поняло!), сказал о том, как важно помнить нынешней молодежи прописные истины гостеприимства. В прежние времена так бывало: вошел человек в дом к соседу попросить спичек или соли, его с порога сразу же приглашают к столу. Сыт ли ты, голоден – неважно. Садись к столу. На Руси от веку человек не бывает сытым.

Так вот, дом Жовтисов был именно таким, в котором воплощались на деле прописные истины гостеприимства. Двери их большой квартиры в центре миллионной Алма-Аты были всегда открыты. Натурально! Они не запирались днем. Звони или входи без звонка. Я, вчерашний деревенский парень, уже узнавший необходимость крепких замков на дверях городского жилища, был поражен этим обстоятельством. Там постоянно сновала из комнаты в комнату какая-то толпа. Спорили о чем-то люди, обсуждали что-то.

На кухне стоял вечно горячий чайник и возле стола стояли люди с чашками в руках. Сколько голодных студентов здесь спасалось от чувства голода и от самого голода, не знает никто. Вернее, знает только этот народ. Ты мог войти сюда, и тебе, тебя ни о чем не спрашивая, протягивали чашку чая и печенье (или сухарик). И ты с пол-оборота включался в разговор, начатый до твоего прихода, о сущности перевода текстов японской поэзии на русский или о сущности любви, о точности мазка на холсте или о смехотворности очередной (пятой по счету) золотой звезды героя на груди генсека КПСС Брежнева. В этом теплом бедламе и неразберихе отогревались сердца провинциальных мальчиков и девочек. С годами они становились столичными жителями, научными светилами.

Сам Александр Лазаревич, возвращаясь с лекций, переступал порог дома, казалось, как гость. Ничему не удивлялся. Воспринимал как данность, как правило. Как он умудрялся среди шумной толпы находить детей, жену, еду?

Об отношении к нему студентов, а точнее, студенток, ибо он преподавал русскую филологию и литературу в казахском женском педагогическом институте, свидетельствует такой факт. Когда в конце восьмидесятых годов в Алма-Ате начались политические буйства и по городу прокатилась волна митингов и манифестаций под националистическими лозунгами, дело не ограничивалось только речами. Одно из таких шествий проходило мимо здания женского пединститута. В актовом зале заперлись встревоженные студентки и преподаватели. Пахло погромом. За стенами раздавались крики: «Русские, евреи, выходи!»

- Ну, что, девочки, - сказал своим студенткам-казашкам Александр Лазаревич. -  Тут я среди вас один такой…

И тогда девочки вышли из зала на улицу и подняли такой крик и шум, что разгоряченная толпа молодежи с извинениями покинула пределы института.

У меня дома хранится книга стихов японских поэтов, которую перевел на русский язык Александр Жовтис. Она называется «Бамбук в снегу». Я не очень помню все стихи, японская поэзия – штука тонкая, прозрачная и призрачная. Надпись на книге, сделанная рукой Александра Лазаревича, тоже звучит для меня как стихотворение: «Илье в его аксаковской Уфе – с добрыми пожеланиями».