Семеро по лавкам одного не ждут?

Моей бабушке подходит 90 годков, у нее прекрасная память и с ней очень интересно говорить о материнстве. У нее семеро детей, и в прошлом жизнь — сплошной декрет без остановки. И у матери ее. И у матери матери.

Были другие времена и, как говорят, другие нравы. Детей рожали много, детей рожали часто. И, конечно же, любили их и пестовали, но уж точно не церемонились в той степени, как сегодня это делаем мы. Некогда было.

Семеро по лавкам — неспроста возникло выражение. Каждого умой, обшей, обвяжи, обстирай, а главное — накорми. Скотины полный двор, огород — конца и края не видно. Сколько в нем спину погнешь, столько и детям, и мужу в тарелки положишь. Хозяину полагалось во всем помогать, и дрова женщины кололи, и табуны пасли, сенокосы без них не обходились тоже. Как успевали все?

Старшие дети в таких семьях вырастали, конечно, быстро. В том смысле, что детство у них быстрее кончалось. И по дому убирались, и телят гоняли, и грядки пололи, не без этого.

Дел изо дня в день невпроворот. Некогда матери с младенцем послеобеденные сны просматривать. Накормит, уложит самого маленького, старшим детям приглядывать поручит. Сама в огород, в сарай, на сенокос тот же. А деткам, хоть они и старшие, все равно играть охота, пошуметь, на улице порезвиться. Детство же! Айда во двор!

Вот и привяжут к зыбочке веревку длинную и тянут за нее с крылечка, если плач услышат.

Зыбка — колыбелька такая старинная. Интересное, надо сказать, изобретение. Делали ее из дерева. Обычно в деревнях были мастера специальные, у них заказывали для детей зыбки, погремушки, шаркунки деревянные, кукол и лошадок такие умельцы вырезали из дерева.

Зыбку подвешивали к потолку, застилали одеялками, сверху красивые накидки, от мух, солнечного света. Мама зыбочку качает, колыбельную поет. Вкусно, сладко малышу спится. Бабушка говорила, что можно было сильно зыбку при желании раскачать, чуть ли не на всю комнату… Когда, например, ребенок большенький, для веселья, для аттракциона.

Так вот и выкручивалась ребятня. Услышат с улицы, что ребенок плачет, да по очереди тянут за веревку, качают издали колыбель с братиком или сестренкой. Перестал плакать, значит, опять уснул.

Бывало такое, что перестараются, раскачают зыбку да так, что дите вывалится из нее. Или сам малыш, оставленный без присмотра, через край перемахнет. Попадало тогда от мамки. Но все равно в те времена проще к этому относились. То ли действительно некогда было по каждому чиху детскому с ума сходить, то ли в многодетных домах потомство по пальцам не пересчитывали...

Моя вторая бабушка тоже росла в большой семье. Когда началась война, мужиков всех на фронт забрали. Самый младший приписал себе возраст в метрике и тоже добровольцем ушел. Тогда вообще нянькаться некогда было. Работать надо было. Для семьи, для фронта, для страны. Младшая сестра бабушки, год от роду, заболела сильно. Думали, умрет. Мать же их с утра до ночи вытягивала жилы в колхозе. Оставила дитя на совесть моей бабушки, сможет выходить — хорошо, нет — на все воля Божья. Вот и смотрела девочка-подросток за больным ребенком, как могла: кормила, поила, пеленала, как куклу, нежила да любила. Выжила сестричка, обманула смертинушку. И бабулю мою потом своей второй мамой называла. Всю свою спасенную жизнь.

Нам, мамочкам современным, до конца не понять этого всего. Мы медотводы от прививок оформляем («у нас иммунитет слабый!») и с ложечки до двух лет кормим («маленький еще»). Мы к психологам детей водим, чтоб адаптацию в садике пройти. И зимние пуховики, чтоб не мерзли, покупаем с высоким уровнем ветро- и водонепроницаемости. А еще читаем состав масла, чтоб не спред, и состав шоколада — чтоб без пальмового масла.

И слава Богу! Что не понять нам этого в полной мере, на шкуре своей не прочувствовать до конца. Что можно, оказывается, родного ребенка на произвол бросить, чтобы остальные шестеро по лавкам с голода не померли.